Жизнеописание схиархимандрита Зосимы. (Детство и юность)

3 сентября 1944 года в тюремной больнице появился на свет Божий человек. Это был худенький, очень болезненный мальчик. После всего того, что пришлось испытать его матери перед самым его рождением, никто почти не надеялся, что он выживет. И уж конечно, никто не предполагал, что он будет великим подвижником веры Христовой, духовником и старцем, основателем храмов и монастырей. Мальчика назвали простым русским именем — Иван.

О его родителях нам известно не очень много. Вот что говорил о них сам батюшка: «…Мать моя была глубоко верующей простой крестьянкой из Винницкой губернии, отец был из донских казаков… Господь сподобил меня воспитываться в сиротском детстве без отца. И в благочестивой семье». О его отце, которого звали Алексей, мы можем добавить лишь то, что он погиб на западной Украине во время войны. Память убиенного воина Алексия батюшка Зосима всегда особо чтил, совершая торжественную службу в день его Ангела – Алексия, человека Божия.

Мать же его, Мария Ивановна Сокур, родилась в 1904 году в большой крестьянской семье. Дед батюшки Иван Игнатович Сокур был человеком трудолюбивым и очень набожным. Он был высокого роста, сутуловатый, имел светлые курчавые волосы и голубые глаза. Летом он занимался крестьянским трудом, а зимой изготовлял сапоги и шил кожухи. Чтобы прокормить большую семью приходилось много трудиться. А детей в семье Сокур было семь человек. Старшего сына звали Григорий, потом родились Александра, Ирина, Мария (мать батюшки Зосимы), Иван, Василий и Ольга. В доме было много икон, а перед трапезой всегда читали молитву «Отче наш». И сам дед Иван очень любил петь молитвы, знал много колядок, разных церковных песнопений, которые любил напевать, когда чинил сапоги. Умер он в 1915 году.

Конец 1920-х, 1930-е годы – голодные, страшные для крестьян годы раскулачивания и коллективизации, годы уничтожения русского крестьянства. Старший сын в семье, Григорий, женившись, уехал с голодной Украины в Россию. В 1929 году Александра тоже покинула Винницу и поселилась в промышленном Донбассе, где в те годы нужны были рабочие руки, и с продовольствием было гораздо лучше. Позже к ней приехала и Мария. Так две сестры Сокур оказались в Авдеевке, небольшом городке Донецкого края.

По неисповедимому Промыслу Божию, именно в Авдеевке в это же время нашли приют некоторые насельницы закрытого большевиками в Петрограде Иоанновского монастыря — чада святого праведного отца Иоанна Кронштадтского. Это были три матушки высокой духовной жизни – монахини Паисия, Августа и София. Храня в сердце образ своего великого кронштадтского наставника, матушки прошли сквозь горнило безбожных гонений: претерпели преследования, аресты, лагеря и ссылки.

В марте 1940 года Мария Ивановна Сокур была арестована и помещена в Винницкую городскую тюрьму. По приговору Уголовной коллегии Винницкого областного суда от 30 июля 1940 года Мария Ивановна была осуждена по ст. 54-10, ч. 2, 54-11 Уголовного кодекса УССР на 5 лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовом лагере в отдаленных местах СССР, с конфискацией имущества и, в соответствии со ст. 29 пп. “а, б, в” – поражением в правах на два года. Ее обвинили в участии в контрреволюционной монархической организации – “Истинно Православной Церкви” и в антисоветской деятельности. После пребывания в Винницкой тюрьме Марию отправили в ссылку в далекий Верхотурский край. Обстоятельства встречи Марии и Алексея, родителей будущего старца, нам неизвестны. Однако именно там, в глухом поселке Касалманка, в тюремной больнице и родился в сентябре 1944 года Ваня Сокур. Родился он очень болезненным, так что решили сразу же и окрестить его мирским чином. Крестила бабка, которая принимала роды. Мальчик выжил, и потом его окрестили еще раз. Но крестил опять не священник, а один благочестивый дедушка: мол, не бабье это дело – крестить.

В это же время находился в ссылке в этих краях известный старец, ныне прославленный в лике святых, — схиигумен Кукша. К нему приехали и жители Касалманки, рассказали о родившемся мальчике и спросили совета, с каким именем его крестить. «Иоанном назовите – благодать Божия будет», — ответил преподобный старец.

Наконец, третий раз, уже полным чином Ваня был крещен в 2 года, когда Марии разрешили вернуться в Авдеевку. Крестной матерью Вани была Анна Васильевна Колосова, в постриге монахиня Елевферия. Родилась она в 1930 году в Авдеевке. Всю жизнь прожила в Авдеевке при храме. Была псаломщицей при прот. Димитрии Пескове, духовном отце Ивана. Службу знала отлично, хотя и была не грамотной. Отец Димитрий говорил, что она была «псаломщицей незаменимой». Пенсии не получала, и даже от жалования как псаломщицы отказалась. Замуж никогда не выходила, была девственницей. Всегда строго соблюдала посты. Псалтирь из рук не выпускала, молилась в основном за усопших. В 1994 году ее немощной старицей привезли в Никольское, гда она и приняла постриг в монашество с именем Елевферия. Пока были силы, ходила в храм. Ходила очень медленно с палочкой, а последние 2 года лежала.

Хотя и в голодные и холодные годы, но в очень благочестивой молитвенной атмосфере прошло детство Ванюши, как его ласково называли тогда близкие. А жили они тогда втроем: Мария Ивановна с Ваней и ее сестра, Ванина тетя — монахиня Антонина. Через общение с ней и другими близкими чадами отца Иоанна Кронштадтского батюшка Зосима воспринял духовное наследие всероссийского чудотворца и молитвенника. Сам он так говорил об этом: «Особенно на меня большое влияние оказала покойная тетя монашка Антонина, близкая очень к Иоаннову монастырю и к дорогому Батюшке отцу Иоанну Кронштадтскому, которая неоднократно видела его при жизни, причащалась у него, исповедовалась, брала благословение у него, и свято чтила дорогого Батюшку отца Иоанна Кронштадтского как великого святого. И все матушки жили верой, что неминуемо придет время всемирного прославления отца Иоанна Кронштадтского. Говорили: «Мы не доживем до этого, а ты должен дожить и петь величание отцу Иоанну Кронштадтскому». Такие были разговоры у нас в семье. Действительно, они не дожили до этого светлого момента, а меня Господь сподобил, и вас всех Господь сподобил дожить, когда мы уже не гонимого дорогого Батюшку поминаем, а величаем его, покланяемся ему, прославляем его как великого молитвенника, угодника и предстателя, отца Иоанна Кронштадтского…А мы дожили до этого светлого прославления. Обитель святая радуется, торжествует. Придет время, некоторые из вас доживут до того момента, я уже не доживу, что обретутся мощи отца Иоанна Кронштадтского, спрятанные в Иоанновском монастыре. Сейчас монашки все ногами ходят по этим мощам под мраморной плитой и никто не подозревает, что там гробница лежит, спрятанная от безбожников. Но явятся мощи внезапно, неожиданно. И благословение будет великое на весь мир дорогого Батюшки. Дай Бог, чтоб вы дожили, да уже глубокими старухами и стариками поехали и поклонились святым мощам, нетленным совершенно, отца Иоанна Кронштадтского».

О своем детстве отец Зосима рассказывал следующее: «С детства меня приучали к храму Божию. Часто вспоминаю, вначале маменька покойная носила меня на руках маленького беспомощного. Потом меня в детский садик определили, как сироту. В садике разные сироты были тогда от войны, воспитывались там. Приезжали ко мне как-то на встречу сюда в Никольское и генералы уже, и врачи, и профессора, — вместе росли мы в садике… И воспитателей всех позабывали, а тетю Нюру никто не забыл. А за что ее, простую уборщицу помним? Она научила нас всех тайно Богу молиться. «Отче наш…» научила. Заведет за угол всех по одному… Тогда же гонения какие были от коммуняк этих, сатанистов: лоб перекрести, — сразу в тюрьму посадят! Так за угол заведет: «Давайте, детки, Бозеньке молиться…Вот так креститься: три пальчика вместе, два прегинать, пошли «Отче наш…», «Богородице Дево…» И она нас всех научила Богу молиться. И мы ей благодарны, все ее поминаем. Я ее каждый день поминаю: «И рабу Божию Анну, или тетю Нюру мою, — научила меня «Отче наш…» читать». Все до единого мы до сих пор помним ее. Взрослые уже дядьки и тетки стали, старики, старухи стали, а тетю Нюру никто не забыл. Всех позабывали, заведующих и поваров как звать, а только ее не забыли. Вот что значит светлому, доброму научить в детстве…

Меня с детства покойная маменька учила бережно относиться к хлебу, бережно относиться к пище. И вот эта бережливость моя осталась с самого детства босоногого даже до сего дня. Чтоб корочка хлеба после меня где-нибудь осталась на столе! Боже мой, это — преступление! Маменька всегда покойная кушала хлеб: останутся крошечки хлеба — сметет, скушает. И меня учила, чтоб посуда всегда была чистая: хлебушком вымазать ее, и чистота была бы. Вот так с детства приучили меня, и на всю жизнь осталось. Некоторые говорят: «Ой, какой он жадный, и не оставляет ничего в миске!» А чего же оставлять? Вот моя миска, монашеская и схимническая…

Крестьянская, простая семья у нас была. Свои огороды были, и в поле брали огороды. Помню, копаем огород, картошку убираем. Первое ведерко накопали: «Отнеси батюшке ведерко в церковь, нашего труда картошечки». Второе ведерко накопали: «Там матушки у нас больные, уже старенькие, беспомощные – отнеси». А я в торбу возьму, ведро ж тяжелое для меня. Еле тащу, аж глаза выпирают у меня из орбит. Понес к батюшке, благословение беру: «Маменька Вам прислала картошечки с огорода нашего, сами вырастили». «Спаси, Господи, маменьку твою, буду молиться за вас всех», — батюшка благословит. Матушкам понесу, матушки меня чаем угостят. Матушка София, покойница, была знаменитая чаевница, никто лучше ее чая не заваривал. Скорей чай заварит, пьем чай, за картошку поблагодарит, встанет, помолится в святом углу за всех. Такая добрая была. Там уже третье ведро накопали. «Там же понеси, — Харитиночка бедная, скрученная, болящая лежит уже двадцать лет неподвижно, понеси им, чтоб было кушать чего». Так меня и приучали к делам милосердия с детства. Вот это и десятая доля наша от убогой хаты нашей… Помню, мама с тетей копают картошку и «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий ..» читают, или поют тихонько что-нибудь: «Богородице Дево, радуйся…», «Хвалите имя Господне…», — все с молитвой творилось.

А меня самое чистое дело делать заставляли, когда огород копали – г-но носить. Ведерко мне, из туалета, и такая вкуснятина, такой запах – срань наша! Они копают, а я под лопату г-но раскладываю. Чтобы удобрение было для огорода. И не брезговал, и не рвал, и не рыгал. Вот так было в детстве моем. Пока огород вскопаем, и весь туалет вычистим, и он у нас чистый на зиму остается…

У нас было очень много книг, и я уже в семь лет умел читать свободно на славянском языке. Уже я читал в церкви Апостол в семь лет. Хоть и еле тащил эту книгу. У нас была старинная в церкви очень книга, в деревянных корках таких огромных, что я еле ее тащил.

Первый раз общественное мое служение было — читал я у покойника Псалтирь в семь лет. Умер дед Захарий по соседству. Обычай всегда — чтоб Псалтирь читали у покойника. Кинулись бабы. Кто читалки — всех разобрали, никого нет. Кто ж будет читать? Бегали, бегали. Вспомнили: Ваня умеет у нас читать. Давай, Ваню позвали читать. Семь лет. Шкетик такой маленький. Одеваться мне не во что было. Мать покойная из своей старой юбки пошьет мне штаны. И это только лишь в церковь еще ходить, а больше никуда. Ну, ладно, завернули мне Псалтирь, — у нас большая книжка была, в белую холстину. Одели мне тапочки из тряпочек сшитые. После войны не было кожи и резины. Одели эти штаны из юбки и я пошел читать. Пришел – покойник лежит во гробе дед Захария. Достать от пола я не могу никак. Тогда поставили мне скамеечку. И я начал «Блажени непорочнии…» читать семнадцатую кафизму. Прочитал, бабам всем понравилось. Все стали плакать. «Ой, а Ванечка читать уже как научился. Ой, мы ж будем слушать, Богу молиться сидеть». Охали, вздыхали — я читал. И мне тогда дали, заработал я, 100 рублей. Была сталинская большая бумажка такая. Ленин и Сталин были нарисованы с двух сторон. Боже мой, я как эту бумажку принес, а у нас в доме никогда таких денег не было, то мы и не знали с матерью, куда их деть эти деньги. Вот такая была ситуация жизненная у нас. Это был мой первый заработок — поповский уже, молитвенный. Вымолил я его Псалтирью своей. Потом в церкви все время я читал, на клиросе. Не так как сейчас боятся этого клироса как бесноватые: «Ой, тяжело, ой уморились, ой голос сорву!» Какой, наоборот! Вот почему у меня и голос крепкий, невзирая на тяжкие мои болезни, что с детства постоянно он в действии, даже до сего дня. Все время в действии, не умолкает, к сожалению, конечно. И служить, и читать, и петь. Все. Когда поступил в семинарию, у меня самый звонкий голос был. Говорю на четвертом этаже, на первом все слышно было, что я говорю. «Это Иван разговаривает с кем-то там».

Все время в церкви находился я на клиросе: пел, читал с матушками вместе. Псальмы очень любил петь. Особенно про Дорогого Батюшку, отца Иоанна Кронштадтского мы любили петь псальмы. Любили из сборника стихотворений духовные стихи петь. Все время в таком душеполезном чтении. С детства я как-то очень любил книги. Меня заставляли, правда, в детстве читать. У нас было очень много книг. Часть чекисты у нас забрали, а часть остались попрятанные. И вот эти все знания мои, жития святых и устав – все это идет с детства. Сейчас голова дурная, пустая – в одно ухо влетает, в другое вылетает, а тут – мякина, пустота … Знания – с детства. Всегда иду — как фотография, все запоминаю. Еще меня заставляли коз пасти и книжку читать, особенно Жития святых. Заставляют меня прочитать: «Столько-то прочитаешь». Придут еще и спросят: «Ну, что, ты, Ванюша, читал, сынок?» А я, хоть бы и не читал, но надо ж читать, сказать же, что ж я читал. Поневоле – сажусь и читаю. А детишки бегают, в латки играют, в жмурки играют. Так охота побегать с ними, а тут надо читать, рассказать еще ж надо. Вот так знания мои ковались.

Так что всегда люблю, когда дети всему учатся. Детская память – святая. На всю жизнь запоминает, ибо она чистая еще, девственная эта память. И меня заставляли читать, мало – читать. Пересказать еще, что я читал. И так постепенно знания все, и жития святых, исторические знания накапливались в моей жизни, в моей голове. Они сохранились даже до сего дня. Я никогда не обдумываю, что я буду вам говорить, какую проповедь, о чем буду говорить. «Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою». Надеюсь на Господа. «И Господь всегда помощником мне есть». Никогда не люблю чужие проповеди читать и повторять их как мартышка. Всегда люблю свое слово сказать, личное. То, что у меня на сердце, то что у меня на душе, то и на устах моих во славу Божию. Вот почему дорого в юности все запоминать, все читать. На всю жизнь оно остается тогда в памяти человеческой. И дай Господи, чтоб вы хоть немножко упражнялись, чтоб не пересказывали просто так, что прочитанное, слово в слово из книжки, а именно доброе слово говорили…Чтоб народ понимал, и с любовью впитывал эти слова. А ни какие-то отвлеченные фразы там говорить про любовь, про надежду, про мир. Это все пустота получается…»

В 1952 году Мария Ивановна первый раз повезла восьмилетнего Ваню к себе на родину. Семья родного брата встретила их с большой радостью. Всем понравился высокий, худенький мальчик со светлыми вьющимися волосами. «Ванечка, кушай сметанку с хлебушком», — просит дядя. «Я не могу, ее кушать, потому что сегодня постный день», — отвечает мальчик заботливому дяде, — «Я никогда не нарушаю постные дни».

В гостях Ваня подружился со своим двоюродным братом, который был на год младше его. Пошли играть с другими мальчиками. Поиграв немного со сверстниками, Ваня спрашивает братика: «Где здесь церковь, я так хочу пойти на службу в храм». В это время в небольшом городке еще сохранились три храма, которые были открыты во время войны. Один из храмов очень понравился Ване, и он любил ходить на богослужение в этот храм во время своих редких поездок в гости к дяде. Когда до него дошла печальная весть, что храм взорван богоборцами, он очень скорбел.

«Всегда основная радость жизни моей была церковь. Помню, появились тогда первые телевизоры уже. Покойная маменька и крестная матушка Елевферия говорят: «Боже, — дытынко, в каждой хате бес рогатый сядет, повыкидают иконы все, в святом углу поставят беса, и будут все кланяться, слушать его и подчиняться этому бесу». Я думаю: «Ну, как это могут беса там посадить?» А первый раз у нас председатель колхоза привез телевизор. Помню как сейчас, идет, на горбу этот ящик здоровенный, а сзади была еще дуля какая-то прилеплена к нему. Экран маленький такой был. Ну и позвали меня образовывать. Мол, я заблудший — Богу молюсь. «Ты ж посмотри, до чего мы дошли, кино уже в хате показывают». Боже! Я как посмотрел: бегают, прыгают, скачут там. Они вышли, а я скорее за телевизор, — где ж они там находятся эти артисты. А там дуля какая-то. Глянул, ничего мне интересно не стало. Больше не ходил. Маменьке сказал: «Я ж телевизор смотрел». «Боже! Сынку, ты бесу пошел, поклонился. Иди, покайся батюшке, и больше никогда в жизни в доме чтоб в твоем беса этого не было». Слава Богу, с чистой совестью, близкие люди знают, — исполнил я завет матери, — не разу в доме моем не было этого беса. Сколько я прожил, ни разу не включал этот телевизор, даже не знаю какую кнопку там нажимать…

Как я плакал, не хотел идти в школу. Какая трагедия была в той школе, как там скучно было сидеть, особенно на уроках чистописания. Как учительница нас учила палочки писать, линии – одна толще, одна тоньше, крючочки, нулики, крестики. Сейчас-то они, наверное, этого уже ничего не пишут. В общем, в «веселое» время школы надо мной издевались очень сильно. За то, что я в церковь ходил. Перевоспитывали директора, перевоспитывали школяры. Поручали им: «Вы там того попа отлупите, чтоб он забыл дорогу в церковь». А у меня чего-то так было – чем больше меня обижали, тем я, назло им, иду, крещусь, молюсь. Ух, не берет наша! Вот так беса побеждать надо! А вы боитесь: «Крест одеть боюсь, перекреститься боюсь, — смеяться будут». Да сами с себя смеются! Иди, и все».

Один раз на уроке мальчишка, сидящий за Ваней нарисовал ему на спине мелом крест и говорит: “Батюшка, благослови”. Ваня поворачивается, перекрестил шалуна и говорит: «Бог благословит!»

В послевоенное время все дети играли «в войну», а один только маленький Ваня делал себе детскими ручонками одеяние, которое напоминало одежду священников, одевал его, брал в руки кадильницу, сделанную из консервной баночки и изображал священника. С детства он любил животных. У него некоторое время был маленький воробушек, которого он спас от кошки. Когда воробушек умер, Ваня его хоронил, одевшись в изготовленные им самим священнические одежды, обходя его могилку с самодельной кадильницей. Уже в детские годы он любил долго молиться перед иконами, которые были в их бедном доме.

Семья жила очень бедно. В те трудные послевоенные годы всему народу было трудно, особенно семьям, в которых не было кормильца. Помощницами в пропитании семьи были козы. Семья нежно заботилась о них, а они кормили молоком всех троих. С какой теплотой и благодарностью вспоминал батюшка козочек своего детства:

«Козочки мои козочки, кормильцы наши», — не раз произносил он с чувством сердечной благодарности. Когда настало время учебы в школе, он из-за болезни не раз пропускал занятия. Иногда вместо школы шел на службу в храм. Все прихожане знали тихого, любящего службы мальчика Ваню. После уроков, когда в храме начиналась вечерняя служба, он с полотняной сумочкой в руках бежал в храм. Поставит сумочку в сторонке и возносит Богу свои чистые детские молитвы.

Одна бабушка, зная, что мальчик после занятий еще не кушал, дает ему пирожок и говорит: «На Ванечка, скушай. Когда будешь батюшкой помянешь меня.»

Батюшка Зосима на всех своих службах поминал ее и не забывал ее доброе отношение к себе. В те голодные годы пирожок был большой ценностью. Мама Батюшки, Мария Ивановна, работа уборщицей в школе. Работа была очень тяжелая. Традиционные школьные парты тех времен были тяжелые, чтобы убрать класс, нужно было перевернуть в каждом из них двадцать с лишним тяжелых парт, а затем поставить их на прежнее место. Ваня очень любил свою маму, и часто приходил помогать ей по уборке школьных классов.

Екатерина Дмитриевна Георгиева рассказывает:

«Маленький Ваня ходил в садик и бегал в Свято-Николаевский храм, где его и крестили. Садик находится рядом с храмом в 20 метрах. Сейчас там живут люди. Детей в группах было по 40 и более человек. Воспитатели засмотрелись, а Ваня сделал из консервной банки кадило и размахивал им. После закрытия на вокзале церкви, храм за пекарней был открыт. Жил Ванечка с мамой и тётей в хатке, которую им какая-то бабушка отписала, которую они досматривали. Хатка возле храма находилась. В школе заметили, что он часто посещает храм, стыдили его, смеялись. Позорили при детях. Он приходил к нам домой, рассказывал, как тяжело ему в школе. Однажды сделали в школе стенд и от его имени написали: «Отказываюсь от религии и т.д.». Он всё сорвал и потоптал. Говорит: «Ничего я не писал».

На педсовете разбирали его все учителя, а его классная учительница начала стыдить при всех. Она неоднократно его выслеживала, куда он пошёл, и откуда пришёл. Ваня рассказывал: «Я не выдержал, нервы были на пределе, и говорю ей: «Сейчас возьму чернильницу и в тебя запущу, тогда веди меня к невропатологу. Вы все нервы мне расстроили».

Школьные годы для многих – веселые, для верующего мальчика оказались годами недетских испытаний и настоящего исповедничества. «Батюшке, покойному отцу Алексию, приказали не пускать в церковь меня: «Иначе, лишим тебя регистрации уполномоченного». Батюшка сказал: «Не ходи, иначе закроют церковь из-за тебя, ты один единственный из всех детей, из всего села ходишь. И беда будет. Ни церкви, ни меня не будет». Ну, как быть? Так я за два часа до начала вечерни иду, чтоб меня еще никто не видел, десять переулков вокруг обойду, с огородов зайду в церковь, под лестницей в пономарке спрячусь, жду когда ж кадило зажечь. Для меня самое было интересное зажечь кадило и подать батюшке. А сам еще малый был. Преждеосвященная — некому было пономарить. Батюшка говорит: «Будешь сегодня пономарем у меня». Я со свечкой иду в руке, он же со Святыми Дарами. Свечку несу, звонки и кадило. Старинный звонок — пять звонков было вместе — как зазвонят на всю церковь! Падают бабы сразу все на коленки… Как зацепился я, малый, за ковер в алтаре, как грохнулся посреди ковра: свечка под Престол, звонки как звонили – под Жертвенник, кадило мое под стол закатилось. Боже мой! Бабы все то попадали на колени, то повскакивали. А батюшка держит дискос: «Что ж ты наделал? Службу Божию перепортил мне». Пока пособирали кадило, звонки. Они звонят, — бабы то падают, то встают. В общем, была веселая литургия у меня Преждеосвященных Даров. Вот так я воцерковлялся…

Очень любил звонить всегда во все колокола на колокольне. Тогда я быстрый был, сразу взлечу туда. А запрещали звонить тогда коммуняки – чуть-чуть бомкнуть, чтоб звука не было. А я им назло! И старый был у нас звонарь еще: «Звони, Ванюша, тем коммунистам, жару им поддавай под одно место! Погромче!» Я и полчаса. Бедный батюшка перепуганный: «Что ты калатаешь? Да завтра ж церковь нам закроют коммуняки! Ой, Боже мой!» Самое любимое было звонить в колокола у меня. Сейчас бы позвонить, залезть. Только слушаю, сижу, уже не поднимусь я туда. Отзвонил свое. Дай Бог, молодежь чтоб училась. Каждый монах и монашка должны уметь звонить… Да, это красота колокольного звона. Что я еще любил? Кутью есть. Когда панихиду отслужат, уже наемся сладкой этой кутьи- каши от души. Это самое любимое было занятие мое – поминать: «Царство небесное» и быстрее по пять ложек кутьи есть. Так что кутью всегда ешьте — она очень вкусная. И благословленная, главное, пища, святая, поминальная.

Что еще любил делать? Богу молиться. Постепенно, постепенно воцерковлялся. Очень любил пение церковное. У нас матушки очень хорошо пели, лаврские часто напевы. И «Блажен муж» лаврское, и «Благослови, душе моя, Господа» и «Кто Тебе не ублажит…» и «Хвалите имя Господне…» — все лаврские напевы с детства еще знал. А старец приехал и говорит: «Будешь еще в Лавре жить, запоминай все лаврские напевы». И пришло время и в Лавре Киево-Печерской жил в юности своей, послушником был до закрытия Лавры. Пение любил в церкви. Особенно благоговел перед Страстями Христовыми. Как меня волновала всегда эта служба. Как запоют певчие «Аллилуиа» и «Егда славнии ученицы…» Батюшка торжественно открывает Царские Врата, берет большое Евангелие старинное в окладе, выносит на середину пономарь вот такую свечу огромную, поставит. Чтоб на все Страсти она стояла. И давай: «Слава Страстем Твоим, Господи». А я в понамарке слежу за звоном. Чтоб на каждое Евангелие позвонить же в звон. И отмечаю на стенке птички: раз – одно Евангелие почитали, чтобы не перепутать, сколько раз звонить — восемь, одиннадцать, двенадцать. Когда во все позвонили, батюшка говорит: «Ну, Ванюша, забывай до Пасхи, чтоб в Пасху мы коммунистам дали жару. Зазвоним как положено, во все колокола». Самое любимое – Плащаницу когда выносили. Как я старался в школе обмануть, убежать, чтоб побыть на выносе Плащаницы. Плащаница была у нас старинная, по бархату серебром шитая — красота. И не мог насмотреться на эту красоту. И какие мы сейчас духовно бедные, равнодушные. Вынесешь такую красоту золотом шитую, мимо проходят, посмотрели — пошли. Да я не отошел бы, если бы были силы, сидел бы там, не мог бы насмотреться, налюбоваться на эту красоту. Рукоделие монашеских рук святых — Плащаница. Раз в году повидали и унесли. Старайтесь ценить красоту икон. Замечайте, какая красота образа. Какая красота Плащаницы святой. Всю красоту! Какая красота ризы святой, в которой священник служит. Всю красоту духовную старайтесь замечать… Я всегда жил в этой красоте. Ценил, дорожил этим. Какие ризы у батюшки – все знал. Где поеду, в какой монастырь: «Ой, в каких ризах батюшка служит!.. Какое кадило особое, такого не видел еще». Постоянно все замечал в жизни своей…» В 1960 году в Авдеевку приехал служить новый батюшка. Звали его отец Димитрий Песков. Отец Димитрий был первым духовным руководителем Вани. Это был настоящий подвижник, молитвенник и старец, к которому уже в 50-е, 60-е годы и до самой смерти в 1990 году, ехали за советом и наставлением множество людей из разных уголков Донбасса и не только.

Отец Димитрий полюбил благочестивую семью Сокур. Он благословил сестер выпекать просфоры для храма, а Ваню благословил исполнять пономарское послушание.

Об отце Димитрии вспоминает регент-псаломщик Свято-Николаевского храма г. Авдеевки Новосельцева Ирина Николаевна: «Проповеди батюшки незабываемые. Я слушала с открытым ртом, пока замечание не сделали. Так рассказывал, как будто мы там все находимся. Он говорил с амвона: «Если б у меня были руки подлиннее, я бы вас всех обнял». Часто повторял: «Добрый пастырь, положит душу за овцы своя. Если нужно будет, я её отдам». И он всю жизнь, здоровье отдавал нам. Он жил нами. Люди после службы бегут на автобус… Он выйдет на крыльцо и вслед их крестит, благословляет и так от души молится. Слов я не помню, — чтоб с нами было всё благополучно.

Службы у батюшки были долгие. Люди говорили – по-монастырски служит». Ваня часто посещал отца Димитрия. Много почерпнул он от этого благодатного батюшки. Первый послевоенный архиерей в Донбассе – Архиепископ Никон (Петин). Он умер, когда Ване было еще 12 лет, но память об этом святителе он сохранил на всю жизнь:

«Большое впечатление произвел на меня покойный владыка Никон. В Донецк тогда на Ларинку приезжал, и в Авдеевку к нам приезжал. Кинулись: в чем же владыку везти? На поезде пригородном он должен был приехать. В больнице взяли пролеточку, линеечку, посадили владыку туда, чемодан его с облачением погрузили, и поехал владыка службу служить. И какие это были службы! Как народ встречал владыку! Все бедные: в фуфаечках, в латаных штанах мужички, бабоньки поприходят, со свечечками кто какую имеет, — дорогого встречают владыку. Какая была радость! Все смотрели завороженными глазами, как ребятки владыку облачают на кафедре — никогда же такого дива не видели. Ой, как встречают владыку, как берут благословение! Да так дорожили этим архиерейским благословением — по нескольку раз подбегали, а владыка терпеливо стоит всех благословляет. Как сейчас помню, рука теплая, добрая, архиерейская святительская рука благодатная. Помню, как поехали мы на Ларинку, владыка Никон чин омовения ног совершал и Страсти читал, — я еще маленьким тогда был. Сколько люди слез пролили. Я больше смотрел не на архиерея, а на народ. Как люди от умиления плакали, когда владыка покойный нес крест на Страстях Христовых, как все плакали, смотря, как он падал. Распущенные волосы по пояс роскошные были, и он чинно, смиренно снял с себя ризы все, и нес крест. Как старенький покойный отец Варсонофий, в Херсоне скончался, только из тюрьмы пришел, освободили его, 25 лет отсидел за веру Христову, и он был Симоном, помогал нести крест. Симон поднимал владыку, поддерживал, когда тот падал от тяжести креста, а церковь вся рыдала. Действительно, оно ж после войны, какое горе все пережили, — вдовы все стоят. Как они рыдали, видя, как владыка падает под крестом, как они слезами поливали этот путь, по которому нес владыка крест. Это на всю жизнь осталось в памяти, почему я всегда дорожу этим моментом, несу, пока есть силы, крест. И после моей смерти всегда, батюшки, несите крест, на Страстях крестоношения совершайте, и освящайте обитель нашу Святым Крестом, и Господь нас ради пострадавший даст благословение вам всем на дальнейшую жизнь. Этот древний чин Иерусалимской церкви никогда не забывайте…

А омовение ног. Сделали высокую кафедру такую через весь собор, 12 священников выводят: бедные батюшки трясутся. Владыка сам снимает с себя ризы на середине на кафедре, и смиренно начинает омывать ноги. Отец Василий Попов тоже 12 лет отсидел, помню, за веру Христову. До войны всегда друг друга священники спрашивали: «на курорте был?» Значит в тюрьме, а? Курорт прошел, значит, свой, хороший священник. Как только в тюрьме не был — тогда душу чекистам продал, да обновленцам, значит это не наш уже, — сразу определяли… Тоже, как церковь вся рыдала. Как эти батюшки трясущиеся ноги свои подставляли Владыке. Он мыл и благословение людям давал. Как отец Василий: «Не умыеши ног моих во веки» таким умиленным голосом сказал. Вся церковь – в слезы. Сколько слез тогда было, сколько умиления было! И вы знаете, служба мне на всю жизнь фотографией в памяти осталась. Не могу забыть эту службу. Она всегда меня волнует, я всегда по особому ее воспринимаю. Какое умиление, какое особое торжество, когда мы видим это смирение Христово. Воспоминание о смирении Христовом – чин омовения ног».