Воспоминания Николая Ивановича Колесника

Казалось бы, чего проще – рассказать о простом человеке? Но нет. О великом простеце рассказать практически невозможно.

Я несколько лет строил монастырь под руководством батюшки. Первый раз мы встретились с ним и с митрополитом Иларионом 10 июня 1997-го года. И в тот же день я уже «навел» о батюшке «справки». У меня к тому времени были знакомые священники, они его знали. Кроме того, была одна наша сотрудница, которая уже ездила к батюшке. Она и рассказала мне, что батюшка наш, донбасский, что окончил академию в Питере, что кандидат богословия… На следующий день я уже был в Никольском. Батюшка вел прием. И первое, что я у него увидел, – это множество людей. Это было настоящее паломничество: наверное, до ста человек в день. Старые, молодые, средних лет, мужчины, женщины… Больше женщин, конечно. С бедами, невзгодами, скорбями… И высокопоставленные, и обычные люди. И что с простым человеком, что с облеченным властью (а я видел у батюшки и министров) – он был прост и доступен.

Все, кроме Свято-Успенского собора, в Никольском строилось при батюшке – под его руководством, по его эскизам… Я ничего не сделал без батюшкиного согласия – будь то эскизный вариант или еще что-то.

Я часто думал, как можно охарактеризовать этого человека. Это была Личность. Труженик, мужественности необыкновенной. Я видел его ноги. Первое, что приходило в голову, – как этот человек мог вообще ходить? А ведь он каждый день обходил со мной весь монастырь – в любую погоду. Батюшка всегда шутил: «Дух Святой меня носит». Наверное, так оно и было. Это был человек верующий, но не фанатик. Батюшка мне не раз говорил: «Православие фанатизма не терпит!» Он жил для людей. Был просветитель, был врачеватель, был необыкновенно гостеприимным. Меня, например, ни разу, сколько мы с ним встречались, не отпустил без трапезы. Помню, один раз я спешил, не успевал потрапезничать, так батюшка полгода мне вспоминал… Он был очень добрым, но мог и прикрикнуть, был необыкновенно мягким и понимающим, но в то же время и требовательным, если это касалось дела. В общем, человек с крепким хребтом, как говорят в народе, – цельный и глубокий. Очень характерный. Мы с ним часто спорили на самые разные темы. Помню, уже в первый день он мне задал какой-то вопрос, я улыбнулся и спросил так: «Что Вы, батюшка, этого не знаете?» – А он мне: «Ну что Вы хотите? Я же обыкновенный сельский попик». Пошутили мы с ним, поговорили. А говорили мы часто и много — о деле, о стройке, о жизни, о нравственности. Особенно о назначении человека.

Батюшка говорил: «Господь ведет нас по жизни – по нашим делам, по нашим заслугам… А живем мы для того, чтобы однажды вернуться к Богу, в Царство Небесное». Батюшка называл его Домом. Он часто говорил: «Я пойду домой. Не знаю, пустит ли меня Господь домой, но я так хочу домой». Особенно, когда уставал, говорил.

Батюшка был необыкновенно эрудированным, казалось, в любой области. Знал и наш мир, и духовное. Он мог в течение получаса перечислять мне имена святых, апостолов, мучеников, великомучеников; знал наизусть тысячи икон: как называется, чье письмо; в архитектуре разбирался лучше всякого архитектора; в литературе… Я привозил к нему академиков — членов- корреспондентов Академии Наук, – и с каждым он говорил на равных. Батюшка рассказывал, что в 1961-м году закончил школу с золотой медалью – не нося ни пионерского галстука, ни комсомольского значка. А я очень хорошо помню, как в хрущевские времена относились к тем, кто не признавал направления и идеологии партии. И чтобы получить золотую медаль, такому человеку надо было знать практически все.

Батюшка часто повторял: «Если обо мне будут говорить, что я был какой-то необыкновенный, – не верьте. Вы же знаете, что я обыкновенный сельский священник. Обыкновенный – и это должны все знать». Не нравилось батюшке, и когда прозорливцем его называли: «Если будут говорить, что я какой-то провидец, видел впереди, – ничего я такого не видел. Все это неправда и ложь». Не знаю, был ли он прозорливцем, но обыкновенным не был – это точно. Меня всегда поражала в нем внутренняя сила – сила воздействия на людей. Откуда она была? Может быть, оттуда, откуда и сила ходить больными ногами? Помню, стройка в Никольском только-только начиналась. Вышли мы с батюшкой к Свято-Васильевскому храму. А там пустырь был, а дальше – посадка, акации какие-то, козы паслись. А батюшка ходит по этому пустырю и говорит: «Здесь бы богоделенку построить, там – складик небольшой, прачечную…» Конечно, под все это земля нужна была. Земли не было. И батюшка благословил меня пойти к К. А он крепкий такой мужик был, коммуняка. И слышать ничего не хотел ни о «попах», ни о богоделенках… В общем, не дал он нам земли. Расстроился я ужасно. Прихожу к батюшке, рассказываю. А батюшка и говорит мне: «Успокойтесь. Будет у нас с Вами земелька. Молиться только надо». И в самом деле. Потом пошли мы с моим замом к депутатам, в сельсовет, к сельчанам – чуть ли не к каждому в селе, чтоб проголосовали, чтоб дали нам эту землю. И землю мы действительно получили – и даже больше, чем нам нужно было. А К. потом тяжело заболел – буквально на пустом месте. И уже перед смертью пришел к батюшке – просить прощения. Батюшка простил его, конечно.

Я был последним, кто встречался с батюшкой в последний день его жизни – вечером, 28-го августа. У меня была дочь, и она за несколько месяцев до этого погибла: две машины лоб в лоб столкнулись. Остались у меня две внучки и травмированный зять, с горя начавший выпивать. К тому времени в Плесково уже был православный пансион, и я приехал с зятем и младшей внучкой, чтобы батюшка благословил ее на учебу в Плесково. Батюшка пригласил нас потрапезничать, потом попросил одну монахиню показать внучке монастырь. А с зятем поговорил. Сказал, что всякое горе бывает у человека, но надо, чтоб оно укрепляло, а не разваливало: две дочки остались – значит, еще больше ответственности. Потом я попросил зятя подождать меня во дворе, а сам остался поговорить с батюшкой. Начали мы с ним разговаривать. И так батюшке хорошо стало, так легко. Он начал шутить, начал анекдоты рассказывать – как прежде. Он вообще любил анекдоты послушать, да и сам рассказать умел. Прошло где-то минут двадцать. Келейник ушел Вдруг смотрю – батюшке стало плохо. «Ой, мне так плохо. Помогите мне добраться…» (а там через стену у него кроватка стояла). Батюшка вдруг на глазах ослаб… «Батюшка, сейчас». Я крикнул – келейник подскочил. Взяли мы батюшку под руки. «Посадите меня, пожалуйста». Посадили его. Я сел рядом с ним – келейник стоял. Так минут пять, наверное, прошло. Батюшка говорит: «Положите меня. Мне плохо». Я толкаю келейника: «Беги, вызывай скорую!» Быстро от батюшки уходила жизнь. Он сразу терял речь. Я говорю ему: «Батюшка, батюшка! Сейчас скорая приедет!» А батюшка уже без сознания. Рука у него повисла. Я взял батюшку за руку. Уложил в кровать. Он очнулся, посмотрел на меня. Я говорю: «Вы меня слышите?» Батюшка показывает: «Слышу». «Я не буду Вас беспокоить, отдохните сейчас». А сам думаю: то ли скорую ждать, то ли сразу на своей машине в больницу везти? Но скорая приезжала сюда всегда очень быстро. И больница в монастыре своя есть. Врач сразу же прибежал. Я вернулся назад к батюшке, говорю: «Батюшка, не уходите!» Взял его за руку, поцеловал: «Батюшка, благословите меня!» Он глаза открыл, показал: «Идите!» и так пальцами шевельнул. Я пошел. Это было часов в восемь вечера. Август месяц. Темнело уже. А на следующий день ночью мне позвонили и сказали: «Батюшка ушел».