Повествование о батюшке Зосиме монахини Варвары

10 лет уже нет рядом с нами Батюшки… но такое ощущение, что не было этой разлуки, его слово звучит в сердцах, его образ живой перед глазами. Батюшка живет во всем, чего коснулась его забота и любовь – в монастырских службах, собранных им иконах, в построенных корпусах, радующих глаз клумбах и деревьях, что посажены его стараниями и благословением, в каждом брате и сестре, которые хранят его заветы и память о нем.

Он жив! И ты живешь перед его лицом, знаешь, что огорчило бы его, а что могло бы порадовать.

Мне не хочется свое повествование называть «Воспоминания», потому что такое название подразумевает рассказ о чем-то прошедшем, о том, чего уже нет… а это не так. Мне хочется рассказать о человеке, который жив ‒ ведь каждый, кто отозвался, воспринял сердцем его слово, – хранит частичку Батюшкиной жизни.

Хочется рассказать о встрече с этим человеком не на краткий отрезок жизни, а о ВСТРЕЧЕ на всю жизнь, ВСТРЕЧЕ, в результате которой произошло мое духовное рождение, полное переосмысление жизненных ценностей и целей. О том союзе, который, я верю, «не перестает»… Конечно, самое главное, что повлияло на выбор жизненного пути, ‒ решение остаться в обители и следовать по стопам этого человека – была его ВЕРА! Искренняя, живая, глубокая вера в Бога, в Его Промысел, и отеческая, несомненная вера в тебя… Он видел то, чего мы не видели в себе. Он не просто увидел и поверил в каждого из нас, он помог поверить и стать на путь познания себя и обретения Бога в самом себе… Батюшка смог дать каждому частичку своей веры, и она стала для многих той сокровенной жемчужиной, ради которой человек может оставить все. Ведя нас к монашеству, в то время еще мальчишек и девчонок, он доверил нам сокровище, которое мы не могли тогда еще оценить… Он говорил: «Никто из вас еще не готов, никому из вас не должно еще это иметь, но я спешу, я оказываю вам доверие! Не подведите меня!..» И эти слова до сих пор звучат в наших сердцах, и это доверие помогает жить.

Батюшка очень любил молодежь. Открытость и искренность, чистота взгляда и ясность мысли покоряли его сердце. Батюшка часто просил, чтобы мы хранили чистоту, говорил, что это самое ценное в жизни, что «Богу сердце нужно». Он любил общаться с нами, ему было интересно, чем мы живем, о чем разговариваем, что читаем. Многое прощал нам, на многое смотрел с улыбкой, пониманием и сочувствием к нашему юному возрасту. Любил пошутить и повеселить нас. Часто говорил: «Бойтесь испорить друг другу настроение».

Каждый раз после встречи «высоких гостей» он звал нас за праздничный стол – угостить вкусностями, полакомить нас. А мы радовались не столько этим лакомствам, сколько любой возможности побыть рядом с ним, пообщаться, поговорить. А он рассказывал нам истории из жизни, приводил разные примеры… Это теперь я понимаю, что он даже в такие моменты думал о нас, старался посеять в нас семена веры, незаметно и ненавязчиво вел к монашеству.

Как-то однажды я прибежала к Батюшке, и такая счастливая, делюсь с ним: «Батюшка, нам так хорошо с сестрами, мы общаемся, мы делимся впечатлениями о прочитанном, мы обсуждаем что-то новое», а он мне так спокойно, тихо: «Монах – моно – один…» Я ему опять свои эмоции, впечатления, переживания – а он: «Монах – моно – один…» Только спустя годы я поняла смысл этих слов, а тогда мне так хотелось его порадовать… Его отеческое «доця» окрыляло и умножало ревность и готовность идти за ним не раздумывая.

Но если вдруг Батюшка начинал обращаться к кому-либо официальным тоном и на «Вы», было понятно – он сердится!

Ему не часто удавалось поговорить с каждым насельником наедине – ведь очень много людей приезжало со своими скорбями и вопросами, желая получить его молитвенную помощь и совет. Поэтому в основном Батюшка общался со всеми на проповеди: почти на каждый полиелейный праздник он рассказывал о жизни святого и о том, как применить его подвиг в нашей жизни. Часто казалось, что он говорит именно для тебя, казалось, что даже взгляд его обращен к тебе и он просто не называет твоего имени… На его проповеди сбегались со всей обители, порой оставлялись даже кипящие кастрюли. И это живое слово было центром всей нашей жизни ‒ многие получали ответы на свои мысли и вопросы.

Но при этом Батюшка знал каждого, знал его способности, таланты, его слабости, болезни, и никогда не был равнодушным, безучастным. Он просто был Отцом… Приняв однажды в свое сердце человека, он уже не оставлял его никогда! Многим из нас он дал тепло семьи. Рядом с ним мы чувствовали себя детьми, которых любят и о которых заботятся. Он дал нам возможность многое пережить заново, чтобы в дальнейшем открыть путь в иную жизнь… Он стал для нас и Отцом, и учителем, и утешителем, и духовником.

В Батюшке очень мудро сочетались строгость и категоричность с отеческой мягкостью и любовью. Он мог так кричать в яростном гневе, что казалось – это конец… но тут же мог повернуться к присутствующим и подмигнуть им, чтобы провинившийся не видел: мол, «ну как я его!» Или мог тут же сменить тон на мягкий и доброжелательный и сказать: «Доця, на тебе книгу преподобного Лаврентия Черниговского, в ней ты найдешь ответы на все свои вопросы». Часто Батюшка наказывал, а сам при этом болел душой, спрашивая: «Ну как он там? Не унывает?» Только гордыня и бунтарский дух могли оставить его непримиримым, во всех остальных случаях всегда за «вразумлением» и наказанием тут же следовали слова утешения, поддержки и тепла. Батюшка никогда не перегибал в наказании, он боялся сломать, он всегда оставлял место Богу и верил, что человек сам сможет осознать свою неправоту. Часто говорил: «Дорожите моим доверием – потерять легко, восстановить бывает очень сложно».

Видя покаяние и сокрушение, Батюшка всегда легко прощал порой даже очень низкие падения… Он чувствовал душу и умел вести ее очень деликатно, но со властью. Очень строгий и категоричный в общем общении, в частной беседе-исповеди он был сама милость, мягкость и любовь. Батюшка не любил сентиментальности и слащавости, выражал свои чувства просто и сдержанно, но никто не сомневался в его любви.

Батюшка никогда не хвалил в глаза, порой даже наоборот, смиряя гордыню, говорил: «Свято место пусто не бывает, на твое место Господь десять человек пошлет, служба не остановится…» Но все же ценил каждого человека и верил, что его послал ему Господь. Однажды я была невольным свидетелем его монолога, где он, перебирая имена насельников, удивлялся и восхищался неповторимостью и талантами каждого! Тогда, в период становления обители, многие приходили, уходили, и каждый раз, когда кто-то уходил, Батюшка очень переживал, для него это было трагедией. Хоть и говорил он: «Шелуха отсеется, а зернышки останутся», но все знали, что «шелухой» он никого не считал – решение уйти из обители было свободным выбором каждого. Он говорил: «Даже если я буду гнать вас, вы через забор лезьте назад!» Но я не помню ни одного случая, когда Батюшка действительно кого-то выгнал. Даже с теми, кто уже уклонялся, сомневался, собирался уйти, он мог подолгу беседовать, даже в проповеди обращался к этому человеку, не называя имени. По-всякому старался вразумить человека, давал ему время подумать. Батюшка сам верил и нас учил, что в обитель призывает Господь, а выгоняет из обители только бес:«Никогда не думайте, что вы сами сюда пришли!.. Пришел в обитель – все, назад дорога только вперед ногами».

Он очень не любил неопределенность, сомнения. Твердая вера и решимость были основой его жизни, этому он учил и нас. Помню, каждый раз, приходя на диализ, он обращал ко мне свое «отеческое воззвание»: «Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь, а то будешь там, где мяч!» Эта шутка приводила его в умиление, и сразу после нее он говорил:

– Ну когда ты уже наденешь беленький апостольничек!?
– Батюшка, как только благословите – так сразу! – отвечала я.
– Та не… Я ж хочу чтоб ты сама захотела…

Хотя обычно Батюшка сам назначал постриги.

И когда я наконец решилась и подошла под благословение (Батюшка в это время представлял Владыке тех, кто должен был готовиться к постригу), его радости не было предела – он с такой любовью представил меня Владыке, что я, честно сказать, была тронута до слез таким его расположением ко мне. Вот как он умел ждать, верить, направлять и всегда искренне радоваться нашим добрым мыслям, желаниям, стремлениям. Батюшка редко давал на вопрос категоричный ответ, чаще говорил: «Помолимся!..» И ты понимал, что это не просто слова. Была твердая уверенность, что о тебе все время помнят и молятся! Батюшка учил, по слову святых отцов, «все делать с пожданием».

Конечно, центром и смыслом жизни для Батюшки были храм и службы. Для него это было не просто положенное совершение чинопоследований в полноте всех кругов богослужения, он этим ЖИЛ! Он не просто «воспоминал» события или чью-то память, это было непосредственное участие в этих событиях и живое общение с Церковью Торжествующей. Никогда я больше не видела человека, так предстоящем не плащанице, а гробу! любимого умершего человека (в Великую Пятницу)… «Мы предстоим гробу дорогого человека, скажем Ему последнее „прости“», ‒ говорил он у плащаницы Спасителя. Или его слова в Пасхальную полночь: «Идите, возвестите этому спящему миру: мы видели Христа! Мы общались с воскресшим Господом!» И это был не эмоциональный порыв, не просто красивые фразы, а живое переживание, раз эти слова до сих пор звучат в сердцах!

Когда он рассказывал о каком-то событии праздника, было ощущение, что говорит очевидец. Иногда подробности приводили нас просто в умиление. Например, на Сретение он так красочно описывал трехсотлетнего Симеона-Богоприимца, который уже много лет лежал в немощи – дряхлый, трясущийся ‒ и вдруг он встает, выходит навстречу Святому семейству, берет на руки Младенца Христа и от естественной слабости, и от переполняющих его чувств у него подкашиваются ноги, и праведная Анна спешит к нему, чтобы поддержать… Ты слушаешь и невольно переносишься сердцем туда и созерцаешь это великое событие…

Мы все еще помним «Батюшкины литии» ‒ это действительно было сугубое моление, а не простое перечисление имен угодников Божиих. Создавалось впечатление, что все они проходят перед Батюшкиными глазами, и ко многим из них он привлекал внимание молящихся буквально несколькими словами: «…Марии Магдалины – паче всех благ сладчайшего Господа возлюбившей!.. священномученика Тихона Воронежского-Задонского, в Царских вратах на Пасху безбожниками повешенного»… ‒ для него это были реальные, живые личности и ему был близок их подвиг.

Еще задолго до праздника он говорил: «А я уже живу Рождеством» или: «А в моем сердце уже Успение…» Помню однажды, за несколько недель до Великого поста, он устроил на трапезе «экзамен»: поднимал кого-нибудь и спрашивал: «Как начинается первая песнь Великого покаянного канона?» ‒ и мы тихо пели все вместе. Потом у другого: «А вторая?» И так мы пропели весь канон… Батюшка говорил: «Учите все наизусть! Придется вам и в ссылках, и тюрьмах служить без книг, и будет это тогда для вас великим утешением». Он всегда готовил нас к испытаниям, гонениям: «Недолго будет это мирное время». Учил нас: «Каждый праздник – это как звездочка на небосводе Церковном… Дорожите ими, готовьтесь к встрече, переживайте каждый, как событие жизни! Потому что вот так долго мы готовились, ждали, а он раз! ‒ и уже прошел… И все! Он уже в Вечности! И не вернуть ни одного мгновения назад…»

Он всегда говорил: «Я сужу о человеке не по тому, что он делает и как, а по тому, насколько он любит храм!» И чтобы никто не терял главного ‒ службы, он провел во все корпуса обители трансляцию из храма. У Батюшки не было возможности все время находиться в храме, но он всегда внимательно следил за службой, хотя мог в это время общаться с кем-то, решать какие-то дела. Особенно это проявлялось, когда между делом мог сказать: «А кто это сейчас читает?» или: «Ну что он там мелет!» Для него важно было каждое слово, и мы это знали. Знали, что даже если Батюшки нет в храме, все под контролем! Он мог из окошка наблюдать, кто пришел, кто уходит… поэтому все стремились почитать, показать, что вот, мол, я здесь! − быть на виду, потому что знали ‒ батюшка не любит «темных уголков».

Помню, как однажды мы начали служить что-то не так и уже запели «Свете Тихий», как он вдруг «прилетел» в храм, захлопнул Царские врата и заставил начать сначала ‒ с 9-го часа!.. В службе у него не было мелочей. Батюшка очень любил великолепие, чинность и дисциплину на службе, и «худо» было тому, кто нарушал их… Тут уж его ничего не могло остановить! И мы боялись его… Обычно после помазывания на полиелее всем обязательно нужно было куда-то выйти, и люди просто «вываливали» на улицу, но если вдруг проносился слух: «Батюшка едет» ‒ церковная площадь тут же пустела…

Очень любил, когда пели Лаврское Великое Славословие, рассказывал, что когда находился в состоянии клинической смерти, видел небесные обители, слышал ангельское пение, и теперь это славословие каждый раз отдаленно напоминало ему о тех переживаниях.

Батюшка особенно относился к клиросному послушанию, «Дорожите этим послушанием, это ангельское послушание!» Клиросные были особым предметом его заботы: чтобы и отдохнувшие были, и накормленные, и горлышко им полечили, чтобы они петь могли! Но вот если человек сам начинал себя чрезмерно жалеть и лелеять – сердился: «Бережет он голос… заберет Господь дар Свой! Я вот чем больше пою и служу, тем крепче и сильнее голос становится!»

Батюшка был знатоком и ценителем истинной красоты. Слушая запись Великого покаянного канона, который читал патриарх Пимен, восклицал: «Какая поэзия! А какая мощь и величие этого гиганта – глыбы церковной!» А предстоя плащанице, всегда подчеркивал: «Какую красоту мы созерцаем! Матушки своими ручками вышили!» Батюшка очень ценил рукоделие. Зная мою занятость на диализе, он часто спрашивал: «Покажи, сколько ты сегодня вышила!? Хоть один стежок сделай ‒ и Господом это уже зачтется за послушание!» Разбирался он в иконописи, вышивке… Когда мы приносили ему свои работы – плоды наших нелегких трудов, он внимательно рассматривал их и давал такие советы, вносил такие коррективы, что мы просто поражались его широким познаниям и тонкому вкусу…

Очень трепетно Батюшка относился к книгам, особенно богослужебным. Не дай Бог, если он увидит, что кто-то пишет в книге!.. А когда заканчивали петь какую-то книгу годового круга богослужения, Батюшка имел обыкновение так благоговейно к ней прикладываться, словно прощался до будущего года.

Ничего в обители не делалось без Батюшкиного благословения и совета. Он продумывал до мелочей, где посадить деревце, где какие цветочки, чтобы было красиво и уютно, чтобы обитель была нашим родным домом.

Молиться учил просто, учил чувствовать живое присутствие Бога: «Стоишь в храме – вспомни всех своих воспитателей, учителей, которые тебя учили, врачей, медсестер, которые в тяжкую минуту были рядом, друзей, знакомых.. Так и служба пролетит – не заметишь… Идешь мимо больницы – помолись о страждущих, чтобы Господь укрепил их, утешил, о врачах, чтобы вразумил их Господь принять верное решение. Едешь мимо школы, садика – помолись о детях, о будущем нашем, об учителях, чтобы дал мудрость им Господь… Так и будет у тебя непрестанная молитва!» Сам он имел синодик, куда вписывал имена всех «прошедших через сердце». И мы, пытаясь подражать ему, тоже сделали себе синодики и стали записывать туда всех, кто оставил след в нашей, еще такой короткой, жизни.

Батюшка любил простоту: «А то начинают там: этот авва то сказал, а тот авва – то… Любите Оптинских старцев, нам должен быть близок дух Оптиной – это русский дух монашества!» Очень любил Амвросия Оптинского, часто повторял его слова: «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного!», «…никого не обижать, никому не досаждать и всем – мое почтение». Любил Пушкина, часто говорил: «Помните всегда сказку о рыбаке и рыбке, чтобы не быть вам, как та старуха, у разбитого корыта…» Учил дорожить, ценить то, что имеешь: «Потерять легко, а вернуть бывает очень сложно».

Батюшка всегда был патриотом! И нас призывал к этому: «Изучайте историю Отечества нашего, только не ту, что политики нам навязывают, а истинную. Нужно знать истоки, корни своего народа». Основной скорбью его сердца было разделение славянских народов и расколы в Церкви. И поэтому он просил нас: «Храните верность Церкви нашей Православной». Батюшка никогда не боялся называть черное черным… Например, еще живого Денисенко он благословил написать на западной стене храма в иконе Страшного суда летящим в преисподнюю… Батюшка очень не любил рабского настроения, он говорил: «Я никого не боюсь! – только Бога, и то я его не боюсь, а люблю». Но при этом он всегда с почтением относился к начальствующим, верил голосу Церкви и Соборному решению. Святейшего Патриарха Алексия II называл святым старцем и молитвенником за Русь.

Батюшка все новости и события обсуждал со всеми на трапезе. А важные решения принимались собором. Батюшка говорил: «Я все решаю с советом, выслушаю мнение каждого, а потом мне и решение легко принимать». Терпеть не мог сплетен и слухов. Всегда радел о чистоте и добром имени обители: «А если услышишь, что кто-то плохо говорит об обители – бей ему морду!» Запрещал общаться с ушедшими из монастыря, считая этот дух заразным. Однажды он «раздел» (снял монашеские одежды) полмонастыря лишь за то, что приветствовали «приехавшую в гости» ушедшую из обители! Он учил нас не только простым, живым словом, но и личным примером! Его сила воли просто поражала! Он мог быть выше своего естества! Например, такое чудо было на Пасху 2001 года. Ему тогда было особенно плохо, доктора реанимации практически все время были с ним. Мы знали о его состоянии и никто из нас не надеялся, что Батюшка выйдет сказать приветственное Пасхальное слово… Нашей радости и удивлению не было предела, когда, пройдя Крестным ходом вокруг обители, мы увидели, что он, презрев все увещевания докторов, встречает нас, облаченный, у дверей храма. А паломники не могли даже заподозрить, что еще несколько минут назад он практически был на пороге смерти…

Запомнился мне еще один случай: еще до того, как у Батюшки отказали почки, у него случился приступ, в результате которого отнялась речь. Мы вызвали невропатолога из Донецка. Страх всех нас объял великий, мы боялись потерять нашего Батюшку… И вот когда приехал невропатолог, такой огромный дядя-великан, и Батюшка понял, что его хотят отправить в больницу (а он ужасно этого не хотел), он стал собирать все свои силы, пытаясь подняться и показать, что с ним все в порядке. Доктор осмотрел его, проверил рефлексы, а потом предложил Батюшке повторить слова «ворона каркнула во все воронье горло». Батюшка (который до этого на наши попытки вставить ему в рот ложку во время судорог мог только в порыве гнева и обиды выдохнуть: «вон»), вдруг, сильно картавя, выпалил своим еще непослушным языком: «Сыр выпал и с ним была плутовка такова!» ‒ и сам был в таком восторге от своей выходки!.. Мы тоже ликовали вместе с ним! Крылов был одним из любимых авторов Батюшки и в этот раз вернул его к жизни…

Температура под сорок и давление под двести не могли остановить Батюшку перед служением и проповедью в великие праздники! Он мог изнемогать физически, но дух его не угасал. Днями, а порой и ночами принимал он приходивших к нему людей, всего себя отдавая другим. Батюшка во всем требовал чинности и дисциплины, но терпеть не мог, когда за внешним терялось внутреннее и не было горящего духа. Говорил: «Я не хочу, чтобы было, как в армии… Буква убивает, а дух животворит… Не будьте вы замоленными, замороженными. Лик должен быть светлым, радостным. Путь монашеский – это путь радости!» Батюшка всегда особое внимание уделял борьбе с унынием: «Для чего нас Господь создал? Чтоб спасти или погубить? Конечно же – спасти!.. Никогда не рисуйте себе Господа жестоким, карающим! – и подняв указательный палец, продолжал: – Он ДОЛГОтерпелив и МНОГОмилостив!» Бывало придешь к нему со своими проблемами, когда кажется, что нет выхода, а он вдруг встретит тебя словами «Что, свет клином сошелся?» – и сразу все становится на свои места. Часто говорил: «В жизни нет тупиков, это все наша зацикленность на себе и своих проблемах».

Учил нас быть внимательными друг к другу: «Видишь – кто-то унывает, подойди, доброе слово скажи, помолись, а молитва много может!.. День Ангела у кого – поздравь, хоть яблочко подари, не важно что, главное ‒ внимание…» Он всегда хотел, чтобы у нас была единая духовная семья. О Батюшке можно не останавливаясь говорить сутки напролет, но дай, Господи, чтобы говорили мы о нем не словами, а жизнью своей…